ними и женщинами из моего прошлого отделения «для белых воротничков», как его называли. Этот термин используется для обозначения заключенных, преступления которых носят ненасильственный характер – мошенничество или хищение собственности, например.

В моем новом отделении были люди, арестованные по подозрению в убийствах, насилии, проституции, распространении наркотиков, торговле людьми, детской порнографии и тому подобных насильственных действиях. Несмотря на то что я сидела в одиночной камере и мой непосредственный контакт с этими заключенными был исключен, опасения у меня все равно были – среди них была, например, работница отделения, которая приносила мне поднос с едой, пусть и под постоянным контролем стоящего рядом надзирателя. Мало ли что можно ожидать от этих людей, думала про себя я, а потому держалась настороже. Впрочем, наблюдение за передвижением и общением заключенных в отделении через маленькое окошко позволяло хоть как-то сохранить ощущение присутствия в социуме, пусть и только в качестве безмолвных глаз через стекло. Моя улыбка женщине была попыткой установить дружеский контакт, показать, что я ей не угрожаю, в надежде на то, что и встречных угроз мне не будет.

В ответ на мою улыбку лицо заключенной осталось каменным, не выразив никаких эмоций, оно через секунду исчезло, а под дверь влетела маленькая записка на бумаге в линию.

Я подошла к двери, подняла листочек и развернула. В нем печатными буквами, будто только-только научившимся писать маленьким ребенком, с ошибками было написано:

«Можишь Гари с тортам?»

Я недоуменно заглянула в окошко двери, не понимая, чего хочет от меня женщина, и вопросительно посмотрела в ее неподвижное лицо. Пожилая заключенная сложила руки вместе перед собой, будто в молитве, и я догадалась, что она просит меня что-то сделать для нее. «Хорошо», – кивнула я, все еще не понимая, что от меня требуется. Под дверь влетело несколько цветных карандашей и чистый конверт. А! – догадалась я, – она, наверное, видела мои рисунки на оборотной стороне конвертов, которые я каждую ночь оставляю в углу столешницы у самой двери, чтобы надзирательница утром забрала их для отправки. Я снова улыбнулась женщине и показала большой палец: договорились. Заключенная ушла, а я бросилась рисовать ей полученными цветными карандашами Гарри Поттера с праздничным тортом со свечкой.

Через пару часов безмолвное лицо снова появилось в моем окошке, женщина вопросительно, чуть наклонив голову, глядела на меня. Я улыбнулась, подошла к двери и, немного переживая, что ей не понравится моя работа, просунула конверт с цветным изображением Гарри Поттера с тортом на обороте. Конверт тут же исчез, а за ним и женщина. Может, я не справилась? Обидела ее? – ломала голову я, не увидев никакой реакции на свою работу.

На следующий день старушка вернулась, и под дверь влетела маленькая мятная конфетка, а за ней – новый чистый конверт и записка: «Можишь Вини?»

Так случился мой первый контакт с «особо опасными» заключенными. Каждый день, а то и по нескольку раз на дню, я стала получать заказы на разных мультяшных персонажей, которых требовалось рисовать на конвертах или сложенных пополам в форме открыток листочках. Иногда меня просили написать на них чьи-нибудь имена моим ровным учительским почерком и, нередко, признания в вечной любви. Особой популярностью, конечно, пользовались цветы и сердечки. Навык рисования подобных простейших схематических картинок у меня был со школьных лет, как и у любой девочки-ученицы. Мои работы в классе пользовались огромным спросом, правда, рисовала я в основном, к своему стыду, не сердечки и цветочки, а карикатурные сценки на учителей. Многие из этих рисунков как раз в это время находились под грифом «секретно» в здании им. Дж. Э. Гувера, штаб-квартире ФБР в Вашингтоне, и тщательно изучались на предмет наличия тайного шифра.

Я до сих пор не знаю, кому эти рисунки для детей и мужей «особо опасных» женщин были нужней – им, отправлявшим весточки домой, или все-таки мне, когда я видела, что приношу им радость, которую, кстати, они, со временем отогревшись, научились выражать искренними улыбками в моем окошке.

Страшные преступницы оказались просто измотанными жизнью заключенными, словно дети, радовавшимися цветной картинке. Обычными людьми, такими же, как все, только, может быть, немного громче и яростней сражавшимися за пульт от телевизора в тюремном зале.

Лилиана

Еду в одиночку, раз в двери не было даже окошка для этой цели, передавали так: надзиратель открывал мою дверь с помощью ключа и стоял рядом, наблюдая, как в секунду-две работница отделения, тоже заключенная, передаст мне поднос, а потом дверь моментально закрывалась. У меня было минут 5–10, чтобы покушать, потом надзиратель открывал дверь снова, и все происходило в обратном порядке: я отдавала поднос работнице и снова оставалась одна.

Однажды в отделении дежурил очень ленивый надзиратель, которому не хотелось стоять рядом с работницей, передающей еду, а потому он просто открыл мою дверь с центрального пункта. На меня с порога камеры смотрела стройная, с будто точеной фигурой, латиноамериканка лет 50-ти с суровым, каменным лицом. Ее ледяной взгляд, казалось, еще больше остудил и без того холодную камеру. В руках она держала поднос с ужином. Я однажды видела издалека эту женщину в коридоре у моего прежнего отделения и испугалась ее грозного вида. Девочки через переписку под дверью рассказали мне, что заключенную зовут Лилиана, и она мотает срок за торговлю людьми.

В чужую камеру заключенным заходить было запрещено, потому она просто стояла на пороге с подносом в руках. Я аккуратно подошла и, взяв еду из ее рук, быстро вернулась обратно в угол бетонной кровати. Лилиана не ушла и лишь внимательно смотрела на меня с безопасного расстояния.

– Извините, – начала я, – вам что-то нужно?

Женщина удивленно посмотрела на меня и осталась стоять на пороге. Есть под ее пристальным взглядом я не могла.

– Извините, – снова попробовала я, – что-то не так?

Лилиана слегка наклонила голову набок и снова удивленно уставилась на меня. Спустя секунду она что-то быстро затараторила на испанском.

«А! – догадалась я! – Она, видимо, не говорит по-английски».

Помня несколько фраз, разученных с Хелен на итальянском, я решила попробовать. Девочки-латиноамериканки в моем предыдущем месте проживания говорили, что эти языки похожи.

– Пардон, коза вуойи? Что ты хочешь? – громко спросила я.

Ее каменное лицо внезапно преобразилось, растянувшись в доброжелательной улыбке:

– Агуа калиенте? – произнесла Лилиана и кивнула на коричневую пластиковую кружку, покоившуюся на уголке железной раковины.

– Си! Си! Грасиас! – я спрыгнула с бетонной кровати, набрала воды из крана и протянула ей. «Господи, – подумала я про себя. – Спасибо тебе! Может, я хоть чуть-чуть согреюсь».

Заключенная исчезла за